|
К КОМУ ПРИДЕТ АПРЕЛЬСКАЯ КАПЕЛЬ?
Удача с Неудачиным Теплым майским вечером мое внимание неожиданно привлек невысокий мужчина в темных очках с короткой стрижкой, с рюкзаком за плечом. Он шел пружинящей походкой, и в его шаге чувствовались легкость и уверенность. В его прищуре, с которым он всматривался в лица спешивших навстречу горожан, можно было прочесть и близорукость, и повышенный интерес к людям, и… что-то до боли знакомое. Да это же Петюня из сериала «Зона»! Какая удача! Быстро проследовав за ним, я оказался в арбатской кофейне. Он прошел в дальний угол и сел за столик. Не долго думая, я приблизился к нему: –– Простите, неужели это Вы? –– Да, это я, –– на лице обезоруживающая улыбка. –– А зовут меня Сергей, –– он заказал двойной кофе, сливки и протянул официантке флаер. –– А Вы не папарацци? –– Не волнуйтесь, я из мира музыки, а журналистика –– мое хобби. Несколько вопросов о фильме и о Вашей роли, если позволите… Разговор получился не на одну чашку кофе. Ни сидельцам, ни погонам Я сериалы не люблю. Но один мой друг сказал еще в начале года: –– Старик, «Зону» нужно обязательно смотреть. –– Даже не подумаю, –– ответил я, но, в момент выхода первой серии невольно оказался у экрана. Я начал смотреть и не смог оторваться. «Зона» –– поразительный сериал. Это редкое сочетание глубины и простоты, драматического и комедийного, саспенса и правды характеров. Он неординарен буквально во всем –– от сценария до подбора актеров. У этого фильма есть даже своя легенда. В основу сценария положена рукопись, переданная на волю заключенными в обход тюремной цензуры. Чтобы придать дополнительную реалистичность происходящему на экране, на некоторые роли взяли актеров, которые отбывали срок, а один из них даже консультировал проект. Показ фильма был перенесен с прайм-тайма на слишком позднее воскресное время, якобы из-за «чрезмерной жестокости». Эта аргументация не кажется убедительной. Ведь достаточно включить телевизор, и на вас обрушивается поток ругани, разборок, насилия и убийств. Общую тягостную картину усугубляют «Дорожные…», «Криминальные…» и прочие уголовные хроники. Фильм задвинули в лучших советских традициях –– «по многочисленным просьбам трудящихся». Значит, сериал попал «в десятку», и кто-то там, наверху, узнал себя в главном мерзавце прокуроре Мащенко и иже с ним, или кому-то не понравился подспудный лейтмотив, что вся наша страна –– это сплошная зона… Актуальность и целостность фильма не вызывает сомнений. Он действительно бьет наотмашь, но его жесткость художественно оправдана. Таинственные исчезновения людей, столкновения тюремщиков, амбиции уголовных авторитетов, подлость, жестокость, безответная любовь и роковая страсть –– все это плавится в котле Зоны. Проявления ценностей истинных и мнимых доведены в фильме до крайностей, до надрыва. Действительность так подана, что понимаешь, что зона –– рядом с тобой, и морда вертухая –– вон она, на соседней лестничной клетке ухмыляется! «Зона» –– это будничная достоверность современных тюрем. Страдают все –– как заключенные, так и их мучители. При этом прослеживается симпатия к осужденным, ведь не секрет, что значительную массу зэков составляют не закоренелые уголовники и убийцы, а случайно попавшие люди. Они не могут мириться с произволом и насилием, и каждый из них вступает в свою борьбу –– за честь и достоинство. Эпиграф из Тарковского, прекрасный в своей глубине и метафизический по содержанию, неожиданно приобретает чисто физический смысл. В исполнительском составе «Зоны» нет звезд, нет лиц, кочующих из сериала в сериал, и это один из плюсов картины. Известный театральный режиссер Петр Штейн набирал актеров по принципу их органичности и «незамыленности». Практически все роли выразительны, тщательно проработаны, многие образы даны в развитии. Безусловными удачами являются работы Игоря Арташонова (рецидивист Сухой) и Сергея Неудачина (Петюня). Характеры меняются самым неожиданным образом. Особенно у отрицательных персонажей, и вот уже в негодяе высшей пробы просыпается что-то человеческое. Наибольшую трансформацию претерпевает образ заключенного по кличке Петюня. Кто же он? Порядочный арестант, шестерка авторитета Мити Сухого, мазурик, уголовник? Начальник оперчасти Колесникова характеризует его просто: «срань подзаборная». После того, как Петюня неудачно ширнулся, он проваливается в коматоз, из которого возвращается иным человеком –– становится блаженным Тихоном Алексеевичем и пытается искупить свою вину. Его персонаж наполнен тонким юмором, даже неким стебом над непростыми ситуациями, над реакцией оперов и зеков на его просветление. И уже непонятно, действительно ли это раскаяние, или тонкая игра в безумие, чтобы сохранить свою жизнь: «Убил, скинул, признался. Экзистенциально!» Из биографии Сергея Неудачина: Вырос на Крайнем Севере в маленьком поселке, с шести лет работал с отцом на трассе. «На вертолетах я налетал больше любого летуна. Жил в палатках, питался глухарями, уток стреляли, хоть это было запрещено». Детство и юность вспоминает с теплом. В шесть лет начал писать фантастические повести. Перед армией потянуло на музыку: «Мне показали три аккорда, и в первый же день я три песни накалякал». Сергей считает, что он хоть и прошел школу жизни, но «умнее и взрослее не стал, хотя испытал немало». В театральный поступил с наскока: летел на пробы прямо с трассы, с огневых работ. Маршрут был такой: на вертолете в поселок, оттуда на самолете в Свердловск. Когда он, как ошпаренный, влетел в приемную комиссию, там изумились: «Вы кто?» –– «Я с самолета!» Так и поступил. С благодарностью вспоминает своего педагога Наталью Мильченко. Играл в студенческом джаз-банде на контрабасе. «Однажды я зашел в консерваторию, мне за полчаса показали ноты и что где нажимать. Потом я на нем импровизировал. По молодости все легко дается, сейчас так не смог бы…» За Манделу ответишь! — Сергей, как ты попал в «Зону»? — Мне позвонили через знакомых: «придите на пробу». Попросили надеть робу и что-то почитать. Потом была еще одна, самая классная проба, когда зуб болел. Из-за него, наверное, меня и взяли, видать, я здорово это исполнил (смеется). Боль, вообще, хорошо играть, мне нравится. По сценарию медсестра протягивала мне таблетки, а я кидался на нее и с криком «доктор –– стерва!» душил. И так увлекся, что красные следы оставались. — Что ты до этого знал о Петре Штейне, кроме того, что между собой мхатовцы называют его Петером Штайном? — Ничего. Я даже не знал, что он «Бедную Настю» снял. Я не тусуюсь и не всегда в курсе. Даже если что-то понравилось, сразу могу забыть фамилии. Главное, что хорошо! (смеется) Петр Александрович сразу мне понравился как человек: у него есть сердце, с ним очень хорошо работать. Не только голова, но и сердце. Ну и Боря Лазарев, оператор –– это сказка, это просто песня! Оператор, который вместе с актером придумывает для образа некоторые штучки, штрихи. Иногда он даже требовал еще один дубль, хотя нормально вроде сняли, чтобы осуществить свою задумку. — Какие эмоции у тебя вызвал сценарий, когда ты с ним ознакомился? — Я тебе скажу так. Сценарий я прочитал позже, перед тем, как ехать на экскурсию в тюрьму (задумался). Это сложная штука… Я не умею, наверное, сценарии читать, поэтому и не стремился. А это был не киношный сценарий, а сценарий диалогов, там были интересные слова. Я старался сниматься, не читая всего сценария, а только заучивая свой текст. И получилось гораздо лучше. Так было удобней работать, потому что сценарий нагружал, а я был, по-своему, свободен. Но когда посетил тюрьму, у меня даже была мысль –– теперь понимаю, что абсолютно неправильная –– отказаться от роли, потому что я очень глубоко воспринимаю атмосферу того, что играю. И мне первое время было тяжко внутри, потому что сразу взвалил героя на себя, и стал бояться милиционеров, солдат. Да что ж такое? Ничего же не сделал! А просто все это, знаешь, в тебя входит. — Когда начались съемки? — Осенью, и продолжались в жестком режиме. И как выдерживали там остальные службы? Мы-то, ладно –– пришли, отснялись, и все, а они-то там были круглосуточно практически! Как ни странно, в этом холоде у нас была очень теплая атмосфера. Все любили друг друга. Наверно, такая тема, что нужна была любовь! (улыбается) — После того, как ты ознакомился с темой, какие у тебя возникли мысли по поводу роли? — Она большая, психологическая, там можно поиграть, покрутиться. Для меня этот сериал был сплошной удачей, бывают такие моменты везения. После двадцатой серии, в которой моего героя убивают, я понял, что ничего еще, по сути, не сыграл, а только начал внутри раскачиваться и раскачивать свой персонаж. И тут мне сообщают, что Петюню решили оставить в живых. Я думаю –– радоваться этому или нет? А потом я как начал купаться в новом образе, и почувствовал такой кайф! Ведь не каждому актеру дается сыграть несколько ролей в одном персонаже. Притом, что герой теперь сумасшедший, а я это обожаю, в сумасшедшем образе можно творить все что угодно, возможности большие, когда немного тронутый. Это Гамлет был такой своеобразный у меня, ну, может, Король Лир где-то. Гамлета я раньше на сцене играл, что-то оттуда аукалось, наверное… — А пробовался ли еще кто-то на эту роль, кроме тебя? — Не знаю. Лучше не знать. Актер должен быть глупым и в неведении. Это лучшее состояние (смеется). — Ты сказал, что вас возили на экскурсию в тюрьму… — Да, возили несколько раз, в «Каширку». Это достаточно «курортная» тюрьма, там даже камеры свободные, не забитые. Но я не буду ничего об этом говорить, потому что на страдания людей тяжко смотреть…(замолкает) Я понимаю, что преступники, я все понимаю, но в то же время — это люди, их заперли. Не в зоопарке, но в каком-то страшном (подчеркивает) детском саду, и хуже для взрослого человека невозможно представить. — Расскажи о своем отношении к Петюне. — Полюбил я его, заразу, очень полюбил (смеется), иначе не играл бы, наверное. Тут я эгоист: лучший персонаж –– конечно, Петюня. Я тебе один мистический случай расскажу. В начале съемок сидим мы с Саней Веселым на шконке и готовимся к следующему эпизоду –– мы там в карты должны играть. Подходит помощник оператора и просит любую карту показать на камеру, ему надо что-то в кадре проверить. «Какую карту?» –– спрашиваю, а сам чувствую –– поперло. «Да любую». «Нет, ты скажи, какую». А я колоду держу. Он говорит: «Ну, давай даму пик». Я из середины вытаскиваю карту, гляжу –– дама пик, и говорю: «На тебе, сам просил». У него «шары» на лоб! С тех пор я понял –– попрет мне с Петюней! Но куда –– неизвестно. Или вот история. Я по сценарию упрашивал сокамерников сломать мне ногу. Дело было на репетиции. Мы обсудили с режиссером и оператором, что и как лучше делать. Я спокойно отыграл эту сцену, потом р-раз, слышу: «Стоп! Съемка закончена!» И все хлопают. Я спрашиваю: «Вы что, снимали?» –– «Да». –– «Вы что, я же репетировал, проверял сломанную ногу. Я бы постарался тогда!» Они говорят: «Нет, так лучше, ты лучше не старайся!» (смеется). Иногда при съемке хуже получается, чем на репетиции, и жалко многих сцен, которые были великолепные. Еще жалко, когда что-то не умещается, и чем-то жертвуют. — Как Штейн относится к импровизации актеров? — Если в контексте образа –– то хорошо. А импровизация и должна только в русле идти, она не может направо-налево, она углубляет цельность. Когда мне все палку или костыль искали, я вдруг увидел какой-то дрын. И сразу в мозгу возник старец с посохом, и я непроизвольно стал гласные тянуть, как блаженный. Опять же для образа помогла шапочка, которую мне нашли костюмеры, я ее даже хотел святить. — А в каких эпизодах ты импровизировал? — Для меня импровизация –– это внутренняя свобода, когда купаешься в роли. Когда меня после перелома несли «на больничку», я неожиданно запел. «Не для меня придё-от весна…» (поет). Это старая казацкая песня, одно время ее очень любили сидельцы, я ее называю «песней казацкого Гамлета». Импровизацию надо либо нагло делать, либо не делать вовсе. Я в студенческие годы по-своему хиповал, ходил в телаге. Иногда мы были небритые, иногда голодные, на ногах полукеды, и так все пять лет. Кличка тогда была у меня –– товарищ Мугабе, и носили меня на носилках под песни и пляски по улицам Свердловска. Так до института и донесли, а по пути подговорили милиционера прилюдно арестовать меня минут на десять. Наш курс однажды вооруженный грабеж разыгрывал, «брали» аптеку, предварительно договорившись с персоналом. Свадьбу играли, почти взаправду. А однажды с утра договорились быть инопланетянами, так до вечера и чудили. Нас сумасшедшими называли, весь курс. Это очень важно для актера –– тренинг на воображение, на психофизику. И еще тренинг на движение в органике образа, этим я и после института сам занимался. Я до сих пор преклоняюсь перед Любимовым. Что бы ни говорили, мне все его спектакли нравятся, все. А еще Гинкас и Белякович –– тоже мастера с большой буквы. По моему мнению, только у Беляковича трагедии Шекспира получились по-настоящему, его «Гамлет» с Витей Авиловым на весь мир гремел! — А было так, что приемы и манеры других актеров вдохновляли тебя в работе над образом Петюни? — Когда я играю, то чувствую себя персонажем, у меня образ рождается изнутри. При этом иногда ощущаю чередование: в моем Гамлете из одной интонации вдруг неожиданно выползает Смоктуновский, а иногда не только он, смешение идет. Так же и в Петюне: где-то великолепный Крамаров, иногда пробивался Евстигнеев, Бортник-Промокашка мелькнул. А чаще это смесь многих сразу, и возникал новый образ, но не специально. Я не умею пародировать, подражать, они рождаются сами. Иногда я не мог уловить, кто же я, особенно когда Петюня блаженным стал. Конечно, прежде всего, я был самим собой. И еще помогал весь опыт моих прошлых ролей. Иногда проскальзывал Гарпагон, иногда даже Клавдий — в эпизодах, где Петюня лжет нагло, или когда он любит. Иногда князь Мышкин, дядя Ваня чеховский –– его, пожалуй, больше всего. — Какой эпизод был самым сложным для тебя? — В начале съемок у меня был сильный ступор, ничего не получалось, был эмоциональный зажим, когда и люди, и стены мешают. Я должен был выхватывать у зэка фотографию его жены и насмехаться над ним. Сыграл кое-как, и мне было стыдно. Игорь Арташонов (Сухой) объяснил режиссеру, что меня заклинило. Это может настигнуть, когда я впадаю в поэзию, у меня в тот момент закрытый внутренний мир, я интроверт. А играть нужно экстраверта. А двух людей в себе держать очень сложно, это раздвоение личности. Дай Бог, чтобы я был хорошим актером, и не было раздвоения личности и шизофрении, которой хороший актер, более или менее, подвержен. Надо за все платить, за талант всегда платят. Не платят только посредственности (долгая пауза). — Расскажи о трюках на съемках. — У нас были великолепные каскадеры, они все так подготавливали, чтобы косточки оставались целы. Я же все трюки сам старался делать, а трюки-то довольно сложные, хотя выглядят легко. А как меня мягко кидал Олег Протасов (Шверник)! Великолепно, ничего не сломал. Я же не молодой человек, уже не гибкий. Еще интересно было летать со шконки, и как меня ловили, а я даже не боялся, знал, что поймают. — Ты в жизни сталкивался с такими стервами, как Колесникова? — Конечно! Но женщины по-другому устроены. К ним надо по-человечески, и они становятся нормальными. Когда затронешь их человечность, вся дрянь из них вылетает. Надо их любить, тогда они будут хорошими. Несчастная женщина сеет вокруг себя… сам знаешь, что. А счастливая женщина сеет… наоборот… — А таких подонков, как Шверник, встречал? — Да не подонок он, просто другого языка не знает. Он же любит жену и так чувства выражает. — Ага, и людей убивает и калечит. — Помнишь, как Иешуа говорил Марку Крысобою: «Искалечили тебя. Вот почему ты такой жестокий. А на самом деле ты добрый». Многие действительно скрывают доброту за жестокостью. Это комплекс, я встречал таких людей, и в себе это находишь в какой-то степени. Часто люди стараются скрыть это, особенно в нашей стране в последнее время: показаться добрым –– значит показаться слабым. А у настоящего человека есть стержень. Его можно чуть ли не убить, он может плакать, но дальше есть нечто, и ты его не сломаешь. Наверное, Господь Бог внутри эта штука называется, когда в звериное не переходишь, остаешься человеком. — Ты смотришь готовый сериал? — Сейчас не смотрю. Я пару раз посмотрел на себя, мне не понравилось. Мог бы в сто раз лучше сыграть. — С кем тебе хотелось бы поработать, кроме Штейна, у кого сняться? — Не знаю, все зависит от того, какой человек. — А если деньги большие предложат? — Да не смогу я, даже с большим режиссером, если он мне по-человечески не подходит. Я сработаю как-нибудь, но хорошо не смогу, я зажмусь. |
